Суть острова - О`Санчес

— Это кто разворотит, ты, что ли? Мне, что ли?.. Где песок, чего ты гонишь?

Сигорд молча вынул из взвешиваемого пакета полусплющенную литровую бутыль из под оливкового масла и потряс ею: жиденькой комковатой струйкой потек оттуда песок.

— Ну и сколько там этого песка? Ста грамм не будет? Недосмотрел. Ты недовешиваешь больше, на взвеске нас обштопываешь. Что, не так что ли?

Сигорд отсчитал два талера восемьдесят пенсов, подождал, пока Дворник проверит и спрячет деньги куда-то под мышку, и только после этого съездил ему кулаком по уху.

— Прочь, сука. Больше не подходи, сам носи.

Сигорд знал что делал, по себе знал: бомж и гордость — понятия несовместные, гордых давно бы уже сгноили в обезьянниках, забили бы до смерти, заморили бы голодом, или сами бы они сгорели от стыда и невозможности отомстить.

— Они со мной по-человечески, и я с ними по-человечески, так что пусть не обижаются, — сказал Сигорд пустому небу. — Приползет, никуда не денется.

Через день Дворник принес ему массу, как ни в чем ни бывало, и Сигорд ее как ни в чем ни бывало, принял, в этот и несколько последующих раз никакого песка-довеска не было.

«Контры» с Мироном принесли Сигорду дополнительные, как он и добивался, барыши от Кечу, но вместе с барышами и существенные неудобства: сдавать приходилось не каждый день, а накапливать к рабочей смене Кечу, а, стало быть, таранить весь этот груз в дом и хранить его там. На свалке не спрячешь, а держать массу явно, без присмотра — чистое безумие: разворуют.

Пришел декабрь, а вместе с ним жаркое лето и предновогодние настроения. А за декабрем — январь… Но Дом жил и хранил в себе маленького суетливого человечка. Дом жил, обреченный, и каждый день высматривал сквозь городское марево свою судьбу, но грузовики, краны-стеноломы, тракторы с бульдозерами если и показывались на горизонте, то все равно пробегали мимо, устремленные к другой добыче.

Откуда было знать Дому и Сигорду, что очень крупный чиновник из столичной администрации, заместитель мэра, некий Моршан, не доглядел за происками врагов своих и попал под топор президентской Немезиды: следствие шло — и успешно, чиновнику грозил расстрел, а те проекты, которые он курировал, были приторможены до выяснения всего комплекса обстоятельств, то есть на неопределенное время. Даже повышенный размер взяток со всех заинтересованных сторон не помогал — сдвинуть с места любой из остановленных проектов — это подставить себя под возможный удар, после которого даже тюремная баланда покажется милостью.

— Господин Лауб, пожалуйста, я вас очень умоляю: не кричите на меня. Все, что от меня зависит и даже больше — я сделал. И буду делать, но есть пределы у каждой компетенции. И у каждого терпения, кстати сказать. Мое — почти безгранично, но — почти.

— Эдгар, слово «очень» — лишнее в сочетании со словом «умоляю», ибо второе — самодостаточно. Впрочем, я не собираюсь учить вас основам грамматики и этики, так что и вы не пытайтесь учить меня терпению.

— Но я и…

— Собрать деньги под инвестиционный проект — уже морока на годы, и гиря на сердце, для меня ведь тоже ничего бесплатного не бывает в этом мире, и я даже не о акульих банковских процентах речь веду, дорогой Эдгар…

— Я понимаю…

— А раз понимаете — извольте впредь не отгораживаться от меня секретарями, телефонами, совещаниями и чиновничьим хамством. Политик — если, конечно, мораль и порядочность для него не пустой звук — не должен крысятничать, то есть обманывать и обворовывать своих же подельников, иначе его место среди избирателей. Мы договорились?

— Я не политик, господин Лауб, а простой чиновник на службе у города.

— Бросьте. На вашем уровне — это уже неразделимые понятия.

— Еще как разделимые: политиков выбирают…

— Кто вам сказал?

— …а чиновников назначают.

— У меня глаз точный: вас будут очень высоко выбирать. Так, договорились?

— Договорились. Но я еще раз…

— Что еще раз?..

— Господин Лауб, как вы не понимаете, что не дело это — качать права по служебному телефону! Даже сейчас, здесь, на нейтральной территории, под плеск фонтанов, я вовсе не уверен, что нас не слышат лишние уши, все эти официанты, метрдотели, службы внутренней безопасности, люди из Конторы, люди из Службы…

— Волки из лесу…

— И волки из лесу, да, волки. И ваши возможности, кстати, тоже позволяют вам попытаться набрать на меня компромат из моих собственных уст…

— Микрофон у меня вмонтирован в зуб. Не перегибайте палку, успокойтесь. Изначально политики… хорошо: чиновники были созданы нами для того, чтобы пользоваться их услугами в специально отведенных для этого местах, но не для того, чтобы подглядывать за ними. Не будем играть в шпионов, ладно?

— Вы много старше меня и я прощаю вам ваши оскорбительные афоризмы. И я пока еще не политик. Когда сам загремел, дураку понятно было, что на него уже компра мешками лежала, не с повинной же он явился? Я честный человек, но от клеветы и доносов никто не застрахован. Вы думаете, на меня никто доносов не пишет? Не сравнивают мой оклад с маркой моей машины, хотя это вторжение в прайвеси и ничье свинячье дело? Кому какое дело, что я ем и что ношу в свободное от работы время?

— Пишут, конечно. Как и на всякого толкового делового чиновника, Эдгар. Плебс всегда зол на чужой ум и завистлив к чужому успеху. Нет в этом сомнений, но…

— Погодите, уж я теперь выскажусь. Пишут чуть ли ни каждый день. А того, что у меня в мои тридцать два года лысина во весь лоб и ишемическая болезнь сердца — не-е-ет, этого никто не знает и знать не хочет! Мои дети предпочитают мне мою тещу — они меня просто плохо помнят, потому что папочка дни и ночи на работе проводит, в этом треклятом кабинете! Чтобы им не надо было думать, когда вырастут, о куске хлеба и о прочем… Папочка для них — это голос из телефонной трубки!

— Да. Но не заставляйте меня рыдать, Эдгар. Что нового-то, не выяснили?

— Выяснял… Дело не в подмазке. Они там, в департаменте, чисто все тормозят, без корысти и интриг с другой заинтересованной стороны. Осенью будет совещание, как раз по поводу пятен застройки и по направлениям, которые курировал Моршан, там должна наступить относительная прозрачность перспектив.

— Да, пожалуй. У меня аналогичные сведения. Осенью в начале, или в конце?

— Ближе к началу, где-то на излете марта.

— Что поделаешь, подождем…

Сквозь звуковой смог большого города пробился на берег залива далекий выхлоп-раскат: крепостная пушка бабахнула в сторону Президентского дворца. Полдень.

…И часы бы надо купить. Есть такие лотки на барахолке, лотки с мелочевкой, где все предметы стоят трешку. Может быть это кукла, а может одежная щетка, а может и часы — цена одинакова: три талера ноль-ноль пенсов. Удобно. Жалко, что рубашек там не бывает.

Сигорд уже с неделю, как перевел свою зеленую рубашку в разряд повседневных, а для «представительских» нужд, то есть когда он просто шел по городу, была у него ковбойская, в коричнево-зеленую клетку; поверх нее, когда по непогоде, армейский унтер-офицерский френч без шевронов и погон. Ботинки удобные — но дрянь на вид. Зато ремень настоящий, кожаный, — в червонец обошелся, почти как трое штанов…

И все равно ханыга. Сигорд знал, видел по глазам и поведению окружающих, что его социальный статус ни для кого не секрет, однако же и ханыга ханыге — рознь. Во-первых, он чистый. Вернее, не откровенно грязный, когда штаны и куртка в пыли, в блевотине, а щеки и руки черны от неумывания. Да, и пятна, и пуговицы не все, и рукав хреновенько заштопан, а все же пальцем провести — не запачкаешься. Во-вторых, он трезвый, и морда у него не скособочена постоянными отеками, синяками да ушибами. Так что он — просто… Просто…. Кто же он — просто? Бомж, да, но не простой, а который прибился под теплый бочок солидной благотворительной организации, и благоденствует на ее харчи, пользуется ее санитарно-гигиеническими услугами. И вдобавок, надо бриться не забывать, вот что!

Мирон тоже согласился брать по новым ценам и Кечу это проглотил, пришлось ему привыкнуть, ибо не прихоть двигала Сигордом в его «предательстве», а реальность: уехал Кечу в отпуск на неделю, а товар не ждет. Не ждет товар, движения, денег просит, дальнейшей переработки в промышленное сырье требует.

Около полутора десятков оборванцев несли, подобно пчелам в улей, собранную добычу в специальное место на дикой свалке, а место-то Сигордово! Он там главный, он определяет — кому, сколько и за что платить, и в каком виде товар носить. Можно в любом, хоть недавленую лимонадную бутылку приноси — примет Сигорд! Но по соответственно пониженной цене. А если хорошо придавленный груз в стандартном трехкилограммовом брикете — три талера. Расчет на месте, никуда больше ходить не надо, оборотные деньги всегда при Сигорде. Некоторые из сборщиков продолжали самостоятельно носить урожай к Мирону и Кечу, но и те уже привыкли к качеству и виду поставляемой Сигордом массы, косоротились и облапошивали «диких» сдатчиков, не стесняясь. Много их трудилось теперь на Сигорда, но толковых, надежных — всего трое: Джонни Тубер, Курочка, полупомешанная тетка-алкашиха, да Дворник — это гвардия, на которую можно более-менее рассчитывать в прогнозах и планах, говорить с ними, как с вменяемыми, поручать что-то… Тубер пару раз в неделю ночует тут же на свалке, стережет несданные по какой-то причине мешки с массой, Курочка доносит Сигорду о новостях и сплетнях. Но и гвардейцы его — конченое отребье.